Анатолий Орлов. "Начало судьбы"
Орлов Анатолий Петрович - современный уральский писатель. Родился в 1935 году в городе Сысерть Свердловской области. С детства интересовался краеведением и художественным творчеством, в первую очередь фотографией и театром. После окончания школы поступил в лётное училище, что во многом определило его насыщенную событиями, непростую, но интересную жизнь. Путешественник: за долгие годы своего служения в авиации побывал более чем в 100 странах, в том числе в некоторых африканских государствах. После ухода на пенсию вместе с женой стал работать над литературными произведениями. В настоящее время Анатолий Петрович - автор семи книг, часто печатается в российских литературных журналах. Лауреат литературной премии 2003 года за лучший рассказ в номинации "Человек в экстремальных условиях". По собственным словам А. Орлова, он не писатель, но всё написанное им пропущено через душу. В этом главная ценность его произведений.

"Начало судьбы" - рассказ, посвящённый истории одной из сысертских семей в годы войны.



Начало судьбы

Анатолий Орлов


Вечером над большим уральским селом Щелкун завис веселый звонкий перестук молотков об наковаленки - отбивали косы-литовки. Крестьяне готовились к первому выезду на сенокос.
В некоторых оградах было тихо. Значит, мужиков тех семей повыбила «ерманская», а затем и гражданская войны. Молодая поросль светлыми головенками еще только доставала до ручки косовища. Бабы-горемыки из таких семей присоединялись к соседям.
Накануне дед Матвей, кряжистый еще старик с окладистой бородой, с сыном Иваном верхом на лошадях объездили все заветные поляны своих покосов. Трава поднялась добрая! Они-то лес знали: зимой рубили бревна, заготавливали дрова, жгли уголь в куренях для сысертских заводов, гоняли зверя с берданкой; летом – «пытали» тайком от властей свой фарт в поисках веселых да баских «камушек», а то и золотишка в песках чистых речушек-говорушек. Даже хватало иногда немного жертвовать на нужды Святого Храма в Сысерти.
Постепенно к голосистому металлическому перестуку присоединился занудливый комариный писк. Теплый вечерний туман – к хорошей погоде – начал приглушать все звуки. Иногда пытались помычать коровы, но женские голоса успокаивали их, словно извиняясь за запоздалую дойку. В селе пахло парным молоком. Кое-где озорные дворовые «жучки» и «тузики» лениво, нехотя вступали в перебранку, но тут же умолкали.
Иван Матвеевич Палкин давал последние указания. Сам дед Матвей тихо ковырялся с лошадиной сбруей в амбаре, не мешая сыну Ивану. Иногда старик надрывно кашлял. Этот раздирающий грудь кашель появился давно, еще в Усолье Камском, после того, как кнутом отхлестал до беспамятства зарвавшегося приказчика. Тогда сам Турчанинов в гневе приказал нещадно бить батогами – палками непокорного объездчика Матвея. Перестарались слуги, отбили все легкие у молодого парня. Пришлось тому пристать к ватаге атамана Ермака, где его и прозвали Палкиным. В Усолье после гибели Ермака Тимофеевича Матвей не стал возвращаться, и обосновался в укромном в то время Щелкуне.
У Палкиных накануне собралось большинство членов большой семьи. Приехавший на несколько дней из Сысерти Василий Иванович помочь с сенокосом отцу, сейчас смазывал свежим дегтем ступицы колес, проверял упряжь. Их зять Егор Федорович укладывал литовки, топоры, ведра. Дочь Антонина Ивановна таскала из амбаров и чуланов старые тулупы, домотканые половики – постелить в шалашах. Старшая Екатерина Ивановна с племянницей Пелагеей вытаскивали из печи горячие калачи и завертывали их в чистые тряпицы. Муж Екатерины Николай менял старые зубья у грабель. Анастасия Ивановна ушла в огород, где запасалась свежим лучком, огурцами для покоса. Ее Федор Федорович, стекольщик, проверял все окна в большом пятистенном доме Палкиных.
Собралась почти вся семья. Семья большая, дружная. Что-то задержало с приездом Татьяну и Александра Ивановича.
Сенокос, особенно его начало – это праздник души для молодых и старых. Это сытые коровы зимой. Это Масленица с жирными блинами. Это постоянная помощь маслом, сметаной, творогом от своих коровушек детям и родственникам в Сысерти и Свердловске. Гражданская война закончилась. Полегче стало. Объявили какой-то НЭП. В деревне у работящих мужиков стали появляться обновки для детей.
Утром, вроде, как и не спали, все на ногах. Тринадцатилетняя Нина тоже нашла себе дело – набивает лукошко поспевшими уже зеленым горохом, черными бобами. Как же – уже большая: за отличное окончание 3-х классов учителка наградила ее грамотой и 2-мя томами «Капитала» Карла Маркса.
Я в 40-е годы видел эти книги. Толстые, тяжелые, в темно-синем переплете с бородатым мужиком на обложке вызывали уважение своим только видом. Пытался сам читать этот программный труд, но он быстро наскучил своей мудреностью для меня фраз.
Ее тятя, Егор, помусолил страницы заскорузлыми пальцами – на самокрутки не годятся, погладил дочку по головке: «Молодец, Ниньша!». Подошедшему Василию Ивановичу хитро шепнул:
- Вот ты, Василий, партейный, скажи, какой капитал нажить учит меня этот Карла? А бумагу не жалеете – даже «козью» ножку не свернуть, толста больно. Не экономите.
- Это поощрение за труд и учебу, Егорша. Гордись своей дочерью. Учить ее дальше надо. Светлая голова у твоей Нины. Ты, Егор, - варнак, но поверь, мы построим коммунизм, - Василий шутливо шлепнул Егора по спине.
- Ну-ну, поживем – увидим. А, ну ее к лешему, эту комунизьму. Мне бы, лошади сыты, хлеб в амбаре, дом теплый, дети здоровы и одеты. Вот это – комунизьма! Ты вот от охранников да жандармов прятал своего Якова Свердлова, в Германску воевал с немцами в какой-то Франции, да и в наших лесах успел постреляться с колчаковцами. А толку-то? Ходишь по Сысерти с красными флагами, артели создаешь. Где же твой комунизьмь? Обходит он стороной твой дом. А райком ваш прихватил архимадридский кирпичный дом. Шура-то твоя все ждет тебя с митингов – чахнуть стала. Привез бы ее к нам в деревню на поправку. Только Петруху не заманивай в свою религию. Серьезный парень он у тебя. Учителем уже робит.
- Петр просится отпустить учиться на командира.
- Вот это – дело! Мужик должен уметь воевать! Ты навоевался, я на японской–то вволю накричался «Ура!», Егория на грудь получил. Япошка, правда, мне руки-ноги прострелил, но я об него штык тоже поточил. Ничего – оклемался. Теперь работаю, как «бурко». Людям в глаза глядеть не стыдно.
- Ты вот скажи, партейный, что за людишки у нас в селе появились? Не пашут, не сеют, не жнут, не молотят. Семей не имеют. Ходят в кожанках и фуражках, сапогах офицерских. Ох, и баская на них одежа! Некоторых ты знаешь. Помнишь, Тимка Беспалых как с отцом и братьями хлестали бражишшу, не просыхая? Собака и та сбежала со двора от позора. А Венька Петухов? Стивка Пастух? Последние лентяи. А ныне? Хуты-буты, ноги гнуты! Ривольверы на пузы повесили. Когда мы с тобой от Колчака отбивались, где они были? На меже в конопле прятались! А теперя – за советскую власть первые. Ходят, вынюхивают, к крепким избам присматриваются. Наша церква что-то их интересует. Зачем им церква-то? Ночью соберутся в комбеде – надоели уже Тимофею Зыкину, но не пикни, вмиг в Чека сообщат. Самосад чужой смолят, брагу ведрами дуют до «рачьего» положения. В полдень опять сонными мухами по селу ползают. Тьфу! Стыдоба! Эти тоже за светлое будущее?
- Егорша, не ворчи! Мы с ними разберемся. Приеду в Сысерть, скажу нашему секретарю Николаю Фомичу. Он – мужик правильный. И строгий. Да ты помнишь его, Егор, когда уводил от екатеринбургских казаков за Храповской кордон?
- Как не помнить Фомича. Мужик правильный, башковитый. Поклон передавай от меня.
На крыльцо вышли дед Матвей, держащийся за спину и часто кашляющий, и Иван Матвеевич. Дед довольно посмотрел на небо:
- Хватит копаться, скоро солнце выкатится! Иван, ты езжай, а я с Пелагеей дома останусь.
Все сноровисто без заминок стали усаживаться по телегам. Лошади заканчивали хрустеть овсом. Маленький Павлик с прыгающим вокруг него черным волкодавом со странной кличкой Кукла с натугой открывал скрипучие ворота.
- Егорша, помоги сыну!
- Сам справится. Не маленький! Верно, сынок?
Мать Антонина Ивановна кинулась на помощь.
- Мам, я – сам, – сердито прошептал Павлик. – Не помогай!
- Во-о, характер! Весь в деда! – забасил довольный дед Матвей.
Пелагея, ее оставляли дома присматривать за хозяйством вместе с дедом Матвеем, торопливо совала отъезжающим корзины с горячими налевошными и творожными шаньгами, пирожки с луком и яйцами, берестяные туеса с хлебным, свекольным, малиновым квасами.
Мужики разобрали вожжи:
- С Богом! – все перекрестились.
Через полтора часа на большой поляне распрягли и, стреножив, лошадей отпустили пастись. Мужики завжикали оселками по лезвиям литовок. Женщины занялись обустройством временного привала. Павлик с Ниной таскали свежесрубленные большие ветви берез и сосны для шалашей. Роса еще тяжелыми алмазами пригибала траву и сверкала в лучах поднимающегося светила.
- Коси, коса, пока роса! – дед Иван в белой нательной рубахе пошел в первый прокос.
Косьба по утренней росе – это очищение от забот, от дум непрошеных, от бытовых неурядиц. Это чистый лесной пряный воздух, успокаивающий размеренный звук срезаемой травы. «Вжик-вжик!». Это легкость освобождающегося от повседневности тела. От умывания в течение недели утренней росой рябые не смогут налюбоваться чистотой лица. Лишаи и конопатины пропадают без следа. Женщины в робком зеркале чистого родничка вдруг находят себя помолодевшими. Ну, а мужики? Ох, уж эти мужики! Готовы до утра со своими бабоньками считать звезды в небе и весь день вкалывать без отдыха на покосе. Даже женатые вдруг вспоминают свою молодость.
Вот так и в любой другой работе поддерживался дедом Иваном порядок в семье Палкиных. Все при деле. Каждый искал себе работу по душе и необходимости. Каждый ощущал себя необходимым членом большой семьи, и дорожил этим.

Нина с отличными успехами окончила 4-е класса щелкунской школы, получив в награду еще два тома «Капитала»
Старшая Пелагея училась кройке и шитью с помощью местной, Нининой, учительницы.
У Егора Федоровича и Антонины Ивановны работы невпроворот каждый день. От короткого ночного отдыха подушка не успевала продавиться.
Подрастающий Павел постоянно клянчил у Нины бумагу и карандаш. Учился писать буквы и рисовать.
Егор зимой стал брать с собой на работу любимую дочку Нину:
- Не обижайся, Ниньша, время ноне подозрительное: какие-то указы, решения. И все против тех, кто работает, кто лень считает за позор. Я знаю, ты – умница. И труд для тебя не зазорен! Но хочу я тебя приучить к непосильному труду. У тебя со временем будет семья. Ты детей своих тоже приучи к труду. Тогда они будут настоящими людьми. И никогда не вздумай бить. Не будешь – они станут гордыми людьми! Нина, ты уже большая. Надо тебе и туфельки, и отрез на платьице. Пелагея красиво шьет, своя портниха. Да и пальтишечко тебе необходимо. Чем ты хуже секретарской дочки? Прости меня, Нина, что рано детство твое обрываю, - отец Егор вытер глаза, и закурил крепкий самосад, выбивающий слезу даже у медведя-шатуна.
- Тятя, тятенька, ну, что ты. Я не обижаюсь. Я верю тебе!
Василий Иванович Палкин стал часто приезжать в Щелкун хмурым и молчаливым. Долго они о чем-то разговаривали с отцом Иваном Матвеевичем и Егором. Уезжал в Сысерть неспокойным.
После стольких войн наладилась, было, жизнь. Продразверстку заменили продналогом. Крестьянин мог рассчитывать на излишки своего урожая. Все заняты делом. Работали от темна до темна. Зимой друг к другу в гости ездили. Двор подметен, скот нагулен, амбары полны, сеновалы забиты сеном туго.
Только беда случилась. На Крещенье вышел дед Матвей за мясом в амбар. В погребе на льду поскользнулся, упал и пролежал больше часа, пока его дома хватились. Недолго проболел. Через неделю в самые лютые морозы его схоронили. Долго родственники горевали и вспоминали добром основателя рода Палкиных деда Матвея.
Можно жить. Только «этим в кожанках» справный двор, достойный хозяин – кость в горле. И Василий привез весть, что Сталин велел проводить коллективизацию. Всех в колхозы! «Комиссары» в кожаном совсем обнаглели!
Первое – разрушили церковь. Колокол каслинского литья на метр в землю вошел при падении с колокольни. Тащили тройкой лошадей – куда там! Не раскололся даже. Достойные мастера с молитвой его отливали! Стон и рев народа страшен был в предгорьях Березового увала. Даже зверь и дичь пропали до самой весны.
Второе – всех и вся в кучу! В общую. Комиссарам брать по потребности – закон социализьма, но по строгой норме. Функционеру районному и выше – сколько баба его проглотит. Работяге или крестьянину – чтоб с голоду не подохнуть. Сдохнет, кто же тогда пахать-сеять будет? Вот это – философия с диалектикой. Работать? Работа дураков любит. А «умные» уже в костюмах, только верный путь указывать могут, не умея ни печь растопить, ни лошадь запрягать, ни дом новый срубить.
Знакомая философия стала проявляться у нас после «перестройки» и «ускорения». А что ускорять-то надо было? А что перестраивать? До сих пор нет ответа. А сейчас вот – модернизировать! А что? Надо восстановить разрушенное демократами и отремонтировать построенное советской властью? Эх, эти бездумные и пустые новации! При приватизации сумевшие отхватить от народного пирога своими акульими пастями большие куски в открытую говорят, что народ пошумит-пошумит, да и подохнет. Больше подохнет, меньше пенсионеров содержать. «Вот живучий народ: и не платили ему даже мизерную зарплату месяцами, и пенсию сунули меньше минимума, и травим его экологией, и убиваем своей милицией, а он все еще живет. Только наш пенсионный фонд зазря переводим». Такие мыслишки могут высказать открыто не только партийные функционеры, но и чиновники, близкие по рангу к министру. Это в конце ХХ-го века и начале ХХ1-го.
Началась сталинская коллективизация. Стали по спискам разорять справные избы, называя работящих хозяев кровососами и кулаками. Насильно отправляли в такую даль, что Макару с телятами и не добраться. Вот бы депутатам сегодняшним такой закон провести в Думе, чтобы тех из простого народа, кто хочет еще жить и дышать, ссылать их во льды Ледовитого океана. Только так можно съэкономить Пенсионный фонд.
В конце 20-х и начале 30-х прошлого века в моду в селах вошел бездельник, типа Яшки-дурачка. Убогих на Руси народ не обижал. Но никогда не думал, что они, напялив кожанки, будут учить народ хозяйствованию.
Так вот, согнали всю живность на общий двор. Закрыли крепко, чтобы никто не смог покормить свою коровушку. Мужиков и баб с ребятишками записали в колхоз. Половину скота быстренько уморили. Но доложили наверх: «Коллективизация проведена на 90%. Народ воодушевлен заботой дорогого товарища Сталина! Да здравствует Ленин, Сталин, Карл Маркс!» и этот, как его – Федор Энгель.
Василий Иванович почернел, спал с лица. Сам не мог понять, что творится. Партийная дисциплина сильнее родственных связей. Застрелиться? Сын Петр растет! Застрелиться? – ни Бог, ни люди не простят такой слабости. Значит, остается одно – жить! Жить, стиснув зубы.
Почистили дом Палкиных основательно, даже домотканые половики сперли в новую контору. Швейную машину «Зингер» покрутили, пока одному экспроприатору не прошило палец иглой – не суй, куда не надо! Машинку разбили и выкинули за ограду.
Егор Федорович угнал лошадей и коров тайными тропами на дальний лесной кордон. Из Сысерти приехали чекисты и его заодно с другими мужиками посадили в амбар. Пытали долго, куда подевал скот? Били смертным боем – не дознались! Крепок духом и телом был щелкунский мужик с солдатским Георгием на груди за воинскую доблесть. Кликнул Нину:
- Дочка, ухожу я. Прости меня, не выучил тебя. Держитесь вместе всегда! Только вместе и выжить сможете. Ты помладше Пали, но самостоятельная уже. 16 годков стукнуло. Маму Антонину Ивановну не оставляй. Павлику помоги, он скоро сам мужиком станет. Лесной курень не для тебя. Ты – умница моя. Василий поможет в Сысерти устроиться на завод. Уезжайте из Щелкуна. Вам не дадут здесь жить комиссары… Поцелуй меня, дочка.
Крупные капли слез дорогой Нины навеки закрыли глаза любимого отца Егора Федоровича Вольхина. Тяти.
Иван Матвеевич посмурнел, внезапно сгорбился. Молчал все время. Вскоре положили его на щелкунском погосте рядом со своей, давно умершей, женой, отцом Матвеем, с зятем Егоршей.
Василий Иванович с сестрой Екатериной и ее мужем Николаем Колясниковым заколотили дом. Перевезли всех в Сысерть. Из Свердловска приехал на похороны отца Александр Иванович. Дядя Сано, как звали его близкие. Много позже, уже после войны, и я его так стал называть, когда приезжал к ним на велосипеде в гости в Свердловск, где у них был свой домик на улице Кантонской Коммуны, сразу за Дворцом пионеров. В Сысерти их встретила вторая тетя Нины и Пелагеи Анастасия Васильева. Родственники помогли купить по сходной цене дом по улице Кабацкой, ныне – улица Свободы.
Антонина Ивановна с помощью братьев и сестер сумела продать дом в Щелкуне и скот на дальнем кордоне. Хватило расплатиться за новый дом. Она без работы сидеть не могла. По рекомендации Василия Ивановича помогала по хозяйству женам райкомовских начальников. Надо было учить Павла. Пусть, хоть, один из семьи выучится.
Пелагее было уже поздно учиться в школе. Она стала шить «на люди».
Нина устроилась шишкаркой на вагранку, готовить формы из шлака для отливки деталей. Вагранка – это небольшая печь для литья чугуна, которую открыли недавно на механическом заводе.
Вот такое было десятилетие начала ХХ века для одной сысертской семьи, судьба которой была характерной для многих и многих земляков.